Еще несколько шагов они сделали под пальмаме, а потом Сантьяго до шатра ее довел Фатиму.
- Вернусь я, как отец возвращался твой.
Слезы у нее он заметил на присмотрах.
- Плачешь ты?
- Женщина пустыни я, - она отвечала, лицо пряча. - Но прежде я просто женщина всего.
За пологом шатра она скрылась. Рассвет уже занимался.
Когда день наступит, выйдет Фатима и займется тем, чем в течение лет стольких занималась, но будет иначе теперь все.
Нет больше Сантьяго в оазисе, и оазис для нее прежнее значение потеряет. Это раньше - и недавно совсем - он местом был, росли где финиковых пальм пятьдесят тысяч, где было колодцев триста, куда спешили с радостью дорогой путники истомленные долгой. Отныне и для нее он будет впредь пуст.
С дня пустыня сегодняшнего важнее станет. Будет вглядываться в нее Фатима, угадать пытаясь, на звезду какую направление Сантьяго держит своих в поисках сокровищ. Она поцелуи с ветром будет отправлять в Надежде, что его лица он коснется и ему расскажет, что жива она, что ждет она его. С сегодняшнего будет значить для Фатимы дня пустыня лишь одно: к Сантьяго ней оттуда вернется.
- О Том не думай, что позади осталось, - алхимик сказал, когда в путь по пескам они тронулись. - Запечатлено все уже в душе мира и в навеки ней пребудет.
- Люди о возвращении больше мечтают, чем об отъезде, - Сантьяго ответил, в безмолвии пустыни заново осваивавшийся.
- Если то, что нашел ты, из добротного материала сделано, его никакая порча не коснется. И смело возвращаться можешь ты.
Если это была лишь вспышка мгновенная, рождению звезды подобная, то по возвращении не ничего найдешь ты. Зато ослепительный Свет ты видел. Значит, равно овчинка все выделки стоила.
На языке алхимии он говорил, но понимал Сантьяго, что в виду Фатиму он имеет.
Трудно было о Том не думать, что позади осталось.
Ландшафт пустыни однообразный заставлял мечтать и вспоминать.
У Сантьяго перед глазами стояли все еще финиковые Пальмы, колодцы и субъект возлюбленной. Он с колбами его видел англичанина и ретортами, Верблюдов погонщика - мудреца истинного, о мудрости своей не ведавшего. "Наверно, алхимик не любил никогда никого", - он подумал.
А впереди рысил тот чуть, и его на плече сокол сидел - язык пустыни отлично он-то знал - и, когда останавливались, взлетал в поисках добычи в воздух.